Когда я вспоминаю свое почти двадцатилетнее сотрудничество с Винникоттом, то особенно живо представляю его расслабленную осанку и сосредоточенность. Винникотт слушал всем телом; у него был острый, но не назойливый взгляд, он смотрел недоверчиво и вместе с тем необычайно доброжелательно. Его движения были почти по-детски спонтанными. И тем не менее он мог быть молчалив, очень спокоен и сдержан. Я не встречал другого аналитика, более естественного в своем поведении, чем Винникотт. Он неизменно оставался самим собой, и это позволяло ему для самых разных людей каждый раз быть другим человеком. Каждый, кто с ним встречался, имел своего собственного Винникотта, и он никогда не подлаживался под образ, который возникал у других, и не пытался навязывать собственное мировоззрение. И вместе с тем сам он, Винникотт, всегда оставался непреклонным.
Я намеренно начал с описания внешних черт Винникотта, поскольку нельзя понять его дар клинициста, если не отдавать себе отчета в том, что его душа и тело находились в постоянном диалоге и противодействии и что его теории являются абстракциями того, что представлял собой Винникотт - живой человек и клиницист. И здесь тоже Винникотт как человек и Винникотт как терапевт находились во взаимодействии друг с другом и вместе с тем составляли единое целое. Он воспитывался в традициях своих земляков, англичан. Для него факты были реальностью, а теории - заблуждениями людей на пути к познанию фактов. Он всеми силами противился принимать на веру неопровержимые научные положения. Винникотт был воспитан нонконформистом; ничего не являлось для него окончательным и абсолютным. Каждый человек должен найти и выразить свою собственную правду. Все, что дано, - это только спектр переживаний. Он прикладывал все силы к тому, чтобы приводить клинические факты, с которыми многие годы постоянно сталкивался, в доступные пониманию осмысленные структуры.
Как это принято у англичан, он писал очень простым, доступным языком. В его манере писать нет ничего риторического и нет пугающего научного жаргона. Он писал, как говорил: просто и лаконично; он стремился показать взаимосвязи, а не пропагандировать свои убеждения или поучать. Он употреблял обычные слова, и каждому начинало казаться, что он и до этого уже знал все, о чем говорил Винникотт. Парадоксальность этого заблуждения очень нравилась Винникотту. Более того, он был необычайно горд, и его самооценка могла пострадать только из-за собственных ошибок, но не из-за критики со стороны других людей.
Когда я начал писать эту статью, перед моим внутренним взором еще раз прошли разные годы. Мне снова вспомнилось, как я впервые услышал выступление Винникотта; будучи председателем медицинской секции Британского психологического общества, он читал доклад "Педиатрия и психиатрия". Это было в 1948 году. Я слушал этого странного человека, который говорил на литературном английском и рассказывал нам что-то такое, что было совершенно понятным и в то же время о чем редко доводилось слышать. Он говорил ясно и убежденно, но в такой манере, которая допускала сомнения и даже противоречия. С этого момента я решил узнать больше о нем самом и форме его работы. Благодаря содействию ныне покойного доктора Джона Рикмана Винникотт позволил мне присутствовать на его терапевтических сеансах в госпитале Педдингтон Грин, где он использовал свою технику "игры в каракули". Пожалуй, нет ничего менее похожего на привычную врачебно-клиническую атмосферу. Это было настоящее событие. Если выразиться менее благожелательно, то это был хаос, который мог контролировать только он сам. Винникотт беседовал с родителями, в то время как ребенок, полностью углубившись в себя, рисовал какую-то бессмыслицу, наполненную чем-то крайне важным для себя и личным. Винникотт обращался то к родителям, то к ребенку и помогал обеим сторонам понятным образом выражать все, что касалось их затруднительной ситуации. Можно было подумать, что это настоящая магия. Но, разумеется, это не было магией, ибо она имеет дело лишь с соучастниками, а не со свидетелями и противоборствующими сторонами.
Уже тогда я пришел к убеждению, что за всем его наивным, своенравным и спонтанным поведением скрывается разносторонний ум, который управляет всеми уловками и постоянно перепроверяет его собственные абстракции. Практика Винникотта основывалась на постоянно развивающейся и взаимосвязанной теории, которая, как он говорил, повторяя слова Элиота, значила для него "не меньше, чем всё" и которую он развивал и разрабатывал в соответствии со своим личным и клиническим опытом.
Внутренняя реальность в противоположность фантазированию
Сущность и своеобразие исследовательской работы Винникотта нельзя правильно понять без учета того, что она формировалась в определенной фазе и в особой атмосфере бурных дискуссий по теоретическим и клиническим вопросам в Британском психоаналитическом обществе. Десятилетие с 1928 по 1938 годы было, пожалуй, самым активным и продуктивным периодом в исследованиях, проводившихся британскими аналитиками. В это время в Вене ощущалось безграничное влияние Фрейда. Работа самого Фрейда обогатилась гипотезами о структуре психики, состоящей из трех инстанций - Я, Оно и Сверх-Я (1923), а также новой теорией страха (1926). Отныне в центре изучения психических проявлений и поведения находилось Я. Незадолго до этого он представил также свою концепцию дуализма влечений - влечений к жизни и к смерти (1921). Чуть позже в Будапеште Ференци благодаря своим плодотворным творческим идеям открыл перед аналитиками новые горизонты клинической работы. В это же время Анна Фрейд и Мелани Кляйн (см. также соответствующие статьи Р. Бессера и Р. Ризенберг в этом томе) начали проводить исследования, разрабатывая теорию детского психоанализа (см. также Smirnoff 1971).
Пожалуй, важным событием для Британского общества явился приезд Мелани Кляйн в 1926 году в Лондон. Ее лично пригласил читать лекции и заниматься психоаналитической терапией тогдашний президент объединения доктор Эрнест Джонс. Кляйн обладала особым талантом раскрывать с помощью игровых техник бессознательные фантазии маленького ребенка, и это вызывало у ее британских коллег столько же энтузиазма, сколько недоверия и сопротивления пробуждало в Берлине и в Вене.
Я должен здесь остановиться и немного рассказать о тех, кто в это десятилетие составлял ядро Британского общества (см. также статью К. Дэйра в т. II). По своему гуманитарному образованию и интересам они являлись либералами. Наиболее влиятельным человеком был Эрнест Джонс. Вместе с ним работали Джеймс и Аликс Стрейчи, Адриан и Карен Стивен, проводившие исследования в Блумсбери. Джон Рикман, член религиозной секты квакеров, нашел свой путь в психоанализ благодаря работе в России, Вене и Будапеште; Сильвия Пейн получила признание в годы Первой мировой войны за свою работу с солдатами, страдавшими шоком стрелковых окопов. Элла Шарп пришла в психоанализ из литературоведения. Кроме них в общество входили Джоан Ривьер, Барбара Лоу, Й. Флюгель, Сьюзен Айзекс, Марджори Брирли и доктор Эдвард Гловер, прекрасный и самозабвенный педагог, обладавший необычайной ясностью мышления и неуемной творческой энергией.
Именно к этой деятельной группе аналитиков и обратилась Мелани Кляйн со своими идеями. В это десятилетие в Британском обществе велись настоящие открытые дискуссии, и все, что разрабатывала Мелани Кляйн, оказывало влияние на остальных. В своей работе она пока еще не зашла настолько далеко, чтобы давать повод для обвинений в ренегатстве. И именно эта стимулирующая атмосфера способствовала тому, что Винникотт оставил педиатрию и целиком сосредоточился на психоанализе. Он был самобытным человеком; уже по его книге "Нарушения в детском возрасте" (1931) можно судить о той клинической позиции, которую он занимал. Его высказывания об эмоциональных нарушениях, которые могут возникать у детей, страдающих ревматизмом ног, были крайне непопулярными и имели революционный характер. И уже случай маленькой Элеоноры, приведенный в этой книге, позволяет нам получить некоторое представление об уникальной способности Винникотта описывать клиническое взаимодействие с ребенком. В течение сорока лет его психоаналитической работы с детьми и взрослыми становилось все более очевидным, что для аналитиков он был столь же революционен и неудобен, как до этого для педиатров.
Винникотт был жизнерадостным человеком, и вместе с тем он часто чувствовал себя несчастным; обе эти особенности своей личности он заставлял работать на себя в своей жизни и профессиональной деятельности. Он ничего не оставлял без внимания. В течение длительного времени он проходил анализ - сначала у Джеймса Стрейчи, а затем у Джоан Ривьер и открывал самого себя, исследуя свои личные и профессиональные отношения. Винникотт считал, что человек - это изолированное существо, познать которое никто не может, оно способно стать личностью и понять себя самого лишь посредством других людей. Об этом он писал в статье "Способность к одиночеству" (1958). В своей клинической работе Винникотт со всем усердием и проницательностью пытался объяснить этот важнейший парадокс человека.
Винникотт впервые выразил свои представления о человеческой личности в статье "Маниакальная защита", представленной им 4 декабря 1935 года на научном заседании Британского психоаналитического общества. Я привожу эти на первый взгляд несущественные детали, чтобы показать: с самого начала Винникотт столкнулся в общении со своими коллегами-аналитиками с особого рода трудностями - его вежливо не замечали. Несмотря на то, что этот доклад был прочитан еще в 1935 году, только в 1957 году, когда Винникотт попросил меня составить первый сборник его работ, мне попала в руки рукопись этой статьи, и я был поражен, что за двадцать с лишним лет она нигде не была опубликована. Она появилась лишь в 1958 году в книге "Собрание сочинений: От педиатрии к психоанализу". Уже в этой статье Винникотт заявляет о своей личной позиции: "Я пришел к тому, чтобы сравнивать внешнюю реальность не столько с фантазией, сколько с внутренней реальностью... Один из компонентов маниакальной защиты проявляется в том, что человек неспособен придавать полное значение внутренней реальности... Фантазия отражает стремление человека справиться с внутренней реальностью. Можно сказать, что фантазия (сегодня я бы использовал выражение 'фантазирование'. - Примечание, добавленное в 1957 году) и грезы являются всемогущими манипуляциями с внешней реальностью. Всемогущий контроль над реальностью предполагает наличие фантазий по поводу реальности. Индивид достигает внешней реальности благодаря фантазиям о всемогуществе, которые развиваются в ответ на стремление избежать внутренней реальности" (Winnicott 1958, 1301)).
Эти высказывания в 1957 Винникотт снабдил важным примечанием: "Понятие 'психическая реальность' не оставляет места для фантазий; понятие 'внутренняя реальность' предполагает существование внутреннего и внешнего мира, а следовательно, также существование ограничивающей мембраны, которая относится к тому, что я сегодня называл бы психосомой" (там же, 129).
Затронутые в данной статье проблемы Винникотт более подробно разбирает десять лет спустя в статье "Примитивное эмоциональное развитие". В ней он детально описывает три процесса, образующих зачатки внутренней реальности; они возникают очень рано: "Интеграция, персонализация и - затем - восприятие времени, пространства и других качеств реальности - одним словом, реализация" (там же, 149).
К этому он добавляет: "Можно предположить, что в самом начале личность является неинтегрированной и что в регрессивной дезинтеграции существует первичное состояние, к которому и ведет регрессия. Мы постулируем наличие первичной неинтегрированности" (там же).
Для данной ступени развития Винникотт вводит понятие диссоциации - здесь он основывается на исследованиях Гловера, но этот факт никогда им не упоминался: "Из проблемы неинтегрированности возникает еще одна проблема, а именно проблема диссоциации. Диссоциацию с пользой для себя можно изучать в ее начальных и естественных формах. На мой взгляд, из неинтегрированности проистекает целый ряд так называемых диссоциаций, возникающих в результате того, что интеграция является неполной или частичной" (там же, 151).
Эти исследования привели Винникотта к окончательной формулировке положений, касающихся диссоциации во внутренней реальности; они изложены в статье "Искажение Я в форме истинной и ложной Самости" (1960). Для понимания клинической работы Винникотта эта статья имеет исключительно большое значение. Ее нужно перечитывать снова и снова, поскольку мысли в ней необычайно сконденсированы, а сама она написана трудным для понимания стилем. Я хотел бы остановиться здесь лишь на разграничении им потребностей Я и Оно, поскольку такое разграничение означало революционное смещение акцентов в теории и практике современного психоанализа. Один из важнейших пассажей звучит следующим образом: "Следует подчеркнуть, что, говоря об исполнении потребностей младенца, я не имею в виду удовлетворения влечений. В исследуемой мною сфере влечения для младенца пока еще четко не определены как нечто внутреннее. Влечения могут быть такими же внешними, как звук или удар грома. Я младенца становится более сильным и вследствие этого постепенно достигает состояния, в котором требования Оно воспринимаются как часть Самости, а не как нечто приходящее из внешнего мира. Когда начинается это развитие, удовлетворение Оно становится очень важным фактором усиления Я или истинной Самости; однако импульсы Оно могут быть травматическими, если Я не способно еще их ассимилировать и выносить с этим связанные риски и фрустрации, которые переживаются до того момента времени, когда удовлетворение Оно становится фактом" (1965b, нем. изд., 184).
В ходе дальнейшего развития этой гипотезы о наличии истинной и ложной Самости он сделал затем очень важный для нашей клинической практики вывод: "Можно сформулировать следующий принцип: в области нашей аналитической практики, которая касается ложной Самости, мы поступим более правильно, если признаем несуществование пациента, чем если в течение долгого времени будем работать с пациентом, основываясь на защитных механизмах Я. При анализе защиты ложная Самость пациента может бесконечно долго сотрудничать с терапевтом, поскольку в известной степени она принимает сторону аналитика. Эту малопродуктивную работу можно с выгодой для себя сократить, если аналитик укажет на отсутствие какой-либо важной черты и это конкретизирует: 'Вы не откровенны', 'Вы пока еще не начали существовать', 'Физически вы мужчина, но вы ничего не можете сказать о мужественности, основываясь на своем опыте' и т. д. Это понимание важных фактов, которое разъясняется в нужный момент, освобождает путь к коммуникации с истинной Самостью. Один пациент, с которым долгое время проводился тщетный анализ, основанный на ложной Самости, усердно сотрудничавшей с аналитиком, который считал, что это и есть его целая и невредимая Самость, сказал мне: 'Я только один раз почувствовал надежду. Это было тогда, когда вы мне сказали: 'Вы можете не видеть никакой надежды, и все же продолжать анализ'" (1965b, нем. изд., 198).
В связи с этим Винникотт предположил, что фантазирование может стать постоянным методом сохранения структуры ложной Самости у человека. Кроме того, он считал, что классическая психоаналитическая техника с ее пристрастием к интерпретации значения поведения пациента как последствия существования бессознательных фантазий - в определенных случаях острой диссоциации во внутренней реальности - может стать компаньоном ложной Самости пациента и своими интерпретациями превратить его болезненность в хроническое состояние. Он вынужден был так считать, основываясь на собственном клиническом опыте, поскольку иногда пациент, имевший за плечами длительный анализ того или иного рода, в конечном счете обращался за помощью к нему, и нередко ему удавалось полностью изменить внутреннюю атмосферу самопереживания человека, если он делал его способным понять, каким образом в нем проявлялась эта специфическая диссоциация истинной и ложной Самости.
Для Винникотта становилось все более важным понять роль силы воображения, иллюзии и игры в переходной сфере, из которой черпают свои импульсы все подлинные, спонтанные проявления самореализации и в которой они превращаются в личную традицию внутренней реальности, выходящей за рамки фантазирования.
От переходного объекта к использованию объекта
Как-то Гёте сказал, что ему претит все, что просто снабжает сведениями, но не повышает живость ума или не увлекает непосредственно. В определенном смысле это относится и к Винникотту. Он мог учиться чему-то у других только в том случае, если это делало его более внимательным по отношению к самому себе. Я вспоминаю один свой воскресный визит к нему - у меня была с собой книга профессора Лайонела Триллинга "Фрейд и кризис нашей культуры" (1955), и я уговаривал его ее прочесть. Он сложил руки перед лицом, застыл на какое-то время, затем резко перевел взгляд на своего посетителя и сказал: "Нет смысла, Масуд, требовать от меня, чтобы я что-то прочел! Если мне будет скучно, я засну на первой же странице, а если интересно, то уже после первой страницы начну книгу переписывать". Разумеется, он подшучивал над собой и вдвойне надо мной, и для этого он был поистине одарен, как кобольд. Но вместе с тем он сказал правду, а правда для нас, людей, является настоящей только тогда, когда подается в форме метафоры и парадокса. Математическая точность - это удел машины, но не свидетельство человеческих истин.
Нет ничего удивительного в том, что именно этот человек одарил нас понятиями переходного объекта, переходных феноменов и переходного пространства. Возвести абстрактное осмысление им клинического опыта до уровня концепций и провозгласить их догмой означало бы исказить его образ мышления. Эти абстракции более точны и претендуют быть тем, что Ницше называет "регулирующими фикциями". Ни одна из "регулирующих фикций" Винникотта не нашла такого признания, как понятие переходного объекта. За этим понятием, которое кажется таким простым и ясным (сам Винникотт иначе его и не рассматривал), стоит сложная предыстория.
За сорок лет своей работы в детской больнице Педдингтон-грин и в Детском королевском госпитале Винникотту пришлось иметь дело почти с шестьюдесятью тысячами младенцев, детей, матерей, отцов, бабушек и дедушек. Свои первые заметки об этой области исследования Винникотт сделал в статье под названием "Наблюдение за младенцами в определенной ситуации" (1941). В ней он описывает определенный паттерн поведения, который младенец проявляет по отношению к медицинскому шпателю в ситуации беседы врача с матерью. Его высказывания об этих процессах настолько важны, что я должен воспроизвести их здесь подробно:
"СТУПЕНЬ 1: Младенец кладет свою руку на шпатель, но в тот же момент обнаруживает вдруг, что ситуация требует некоторой осторожности. Он оказывается в затруднительном положении. Он то смотрит, держа неподвижно руку на шпателе и замерев всем телом, на меня и свою мать, наблюдая и выжидая, то - в определенных случаях - полностью теряет свой интерес и зарывается лицом в блузку матери. Как правило, имеется возможность организовать ситуацию таким образом, что ребенка активно не поощряют, и очень интересно наблюдать, как интерес ребенка постепенно и вместе с тем спонтанно возвращается к шпателю.
СТУПЕНЬ 2: В течение всего этого 'периода нерешительности' (как я его называю) тело ребенка является неподвижным (но не жестким или напряженным). Постепенно он снова набирается мужества, чтобы дать простор своим чувства, и тогда картина очень быстро меняется. Момент перехода от этой первой фазы ко второй очевиден, поскольку принятие реальности желания обладать шпателем проявляется у ребенка в изменениях в его ротовой полости. Он засыпает, язык становится толстым и мягким; обильно течет слюна. Проходит какое-то время, и ребенок засовывает шпатель в рот, жует его или как бы подражает отцу, когда тот курит трубку. Изменение в его поведении удивительно. Вместо ожидания и покоя теперь возникают доверие к себе и свободные телесные движения, причем последние относятся к манипуляции с шпателем.
Я часто пытался добиться того, чтобы уже на стадии нерешительности ребенок засунул шпатель в рот. Но независимо от того, соответствовала ли нерешительность гипотетической нормальной степени или же она отличалась от нее по интенсивности или качеству, я всякий раз убеждался: добиться на этой стадии того, чтобы ребенок засунул шпатель в рот, можно разве что с применением силы. В определенных случаях острого торможения любое действие, выражающееся в движении шпателя в направлении ребенка, вызывает плач, внутренний дискомфорт или даже настоящую колику.
Ребенок, похоже, испытывает теперь чувство того, что шпатель находится в его владении, возможно, даже в его власти - но во всяком случае, что он располагает им в целях самовыражения. Он бьет им по столу или по металлической чашке, которая находится рядом на столе, пытаясь произвести как можно больше шума. Или же он держит его перед моим ртом или ртом своей матери и очень радуется, когда мы изображаем, будто он нас кормит. Он совершенно определенно хочет, чтобы мы играли в эту игру, и негодует, когда мы оказываемся такими глупыми, что и в самом деле засовываем предмет в рот и тем самым портим всю игру.
Здесь я, пожалуй, должен упомянуть, что никогда не находил доказательств того, что ребенок оказывался, например, разочарован из-за того, что шпатель не был съедобным или не содержал чего-то съедобного.
СТУПЕНЬ 3: Существует и третья ступень. Теперь ребенок как будто случайно роняет шпатель на пол. Когда его ему возвращают, он радуется, опять с ним играет и опять делает так, чтобы он упал, но на этот раз уже не случайно. Когда ему снова его возвращают, он намеренно бросает его на пол, при этом радуется тому, как он агрессивно его бросает, и особенно тогда, когда при ударе о пол раздается громкий звук.
Конец этой третьей фазы наступает тогда, когда ребенок либо испытывает желание направиться к шпателю, лежащему на полу (в этом случае он опять начинает засовывать его в рот и с ним играть), либо когда шпатель наскучивает ему и он начинает хватать другие находящиеся рядом объекты" (Winnicott 1958, 53-54).
Я хотел бы здесь еще раз вернуться к выделенному Винникоттом "периоду нерешительности" и рассмотреть его более детально. Уже при беглом ознакомлении с материалом, представленным в работе "Терапевтические консультации в детской психиатрии" (1971), становится совершенно очевидным: самое важное в игре в каракули заключается в том, каким образом Винникотт создает пространство, переходное пространство, в котором этот "период нерешительности" не только может быть пережит в полной мере, но и выражается в творческом акте, в рисовании каракулей как таковом. Это является важным понятием и для психоаналитической теории в целом, и для нашей клинической работы со взрослыми в частности. Концепция "периода нерешительности" расширяет классическую концепцию сопротивления, которая известна нам благодаря трудам Фрейда. В аналитических работах часто встречаются интерпретации сопротивления у пациентов, которые на самом деле находятся в "периоде нерешительности"; другими словами, пациент ощупью пытается найти "своего рода интимное доверие" в аналитической ситуации, в которой он постепенно становится способным выражать себя вербально или жестами. Концепция "периода нерешительности" представляет собой также связующее звено между работой Винникотта и исследованиями Гартманна (1939) бесконфликтной сферы Я (см. также статью Г. Ф. Вальдхорна в этом томе).
Эту тему Винникотт развивает в своей статье "Примитивное эмоциональное развитие" (1945). Обсуждая то, как мать вначале воспринимает младенца, он пишет: "В отношениях между младенцем и грудью матери (я не утверждаю, что грудь важна в качестве посредника материнской любви) младенец имеет инстинктивные потребности и грабительские представления (ideas). У матери есть грудь, она обладает способностью продуцировать молоко, а также представлением, что должна позволить голодному младенцу себя атаковать. Два этих феномена не становятся взаимосвязанными, пока мать и ребенок не живут и не переживают вместе. Мать благодаря своей зрелости и физическим способностям должна быть человеком, проявляющим терпимость и понимание, а потому она создает ситуацию, результатом которой при некотором везении является первая связь младенца с внешним объектом, объектом, который с точки зрения ребенка находится вне его самого.
Я представляю себе этот процесс в форме двух линий, которые, имея в начале противоположные направления, постепенно друг с другом сближаются. Когда они пересекаются, возникает момент иллюзии - небольшая часть опыта, которую младенец может воспринимать либо как свою собственную галлюцинацию, либо как предмет, принадлежащий внешней реальности" (Winnicott 1958, 152).
То, что Винникотт в своем предисловии к работе "Терапевтические консультации в детской психиатрии" назвал "своего рода интимным доверием", он здесь описывает как отношения, в которых мать и ребенок "вместе живут и переживают". Он также добавил к своему прежнему описанию игры со шпателем новый элемент, а именно "момент иллюзии". Именно это и явилось исходным пунктом для следующего шага, сделанного им при разработке понятий "переходный объект" и "переходный феномен".
Понятие переходного объекта хорошо известно. Винникотт подробно описал его в своей книге "Игра и реальность" (1971b). Здесь я хотел бы привести резюме Винникотта особенностей отношения младенца к переходному объекту.
"1. Ребенок предъявляет по отношению к объекту права, с которыми мы как взрослые соглашаемся. Тем не менее определенный отказ от собственного всемогущества с самого начала является характеристикой этих отношений.
2. К объекту проявляются нежные чувства, но также с ним обращаются со страстной любовью и жестокостью.
3. Ему не положено изменяться, если только ребенок сам его не меняет.
4. Он должен 'пережить' страстную любовь точно так же, как ненависть, а иногда и агрессию в чистом виде.
5. Тем не менее он должен обеспечивать ребенка ощущением теплоты и благодаря движениям, внешним качествам и действиям создавать впечатление, что он является живым и обладает собственной реальностью.
6. Для нас, взрослых, он относится к внешнему миру, но не для ребенка; с другой стороны, он не относится и к внутреннему миру; он не является галлюцинацией.
7. Ему уготована участь постепенно лишиться катексисов, а потому по прошествии лет он хотя и не предается забвению, все же оказывается в чулане. Под этим я имею в виду, что переходный объект у здоровых детей не интернализируется, но связанные с ним чувства не обязательно подвергаются вытеснению. Он и не забывается, и не вызывает чувства печали. С течением времени он теряет свое значение, поскольку переходные феномены становятся менее четкими и выходят за пределы промежуточной области между 'внутренней психической реальностью' и 'внешним миром, совместно воспринимаемым двумя людьми', то есть распространяются на всю культурную сферу" (Winnicott 1971b, нем. изд. 141).
Следует подчеркнуть, что переходный объект важен не потому, что он является вещью; его предметность важна лишь постольку, поскольку она помогает ребенку сохранять разрастающуюся и развивающуюся внутреннюю реальность; она помогает ему также отличать эту внутреннюю реальность от внешнего мира.